О работе Ирины Рейфман. Ритуализированная агрессия: Дуэль в русской культуре и литературе.

Рейфман солидаризируется с классиками, изучавшими ритуал и контекст русской дуэли: Востриковым, Гординым, Лотманом и Эйдельманом. Популярность дуэли, ее особый статус, вызван, в самом широком аспекте, тем, что дворянство фактически не располагало полной личной неприкосновенностью, в том числе и физической. Самый известный пример – весьма распространенные слухи о том, что был высечен Пушкин, то есть общество все еще допускало, что этой унизительной процедуре дворянин может быть подвергнут. Дуэль – это способ самому распорядиться своей жизнью, это апелляция к чести – основной категории ценностных доминант дворянина. Честь уравнивает всех дворян, в ее измерении нет более или менее знатного, более или менее богатого – есть честный и бесчестный. Причем речь не только о строго point d’honneur, но и comme il faut. Вежливость – это необходимый элемент честности. Отсюда и проистекает попытка решить конфликт в стиле «comme il faut», ввести агрессию в поле «приличий», ритуализировать агрессию. «Защита чести» — это вызов сюзерену, это манифестация прав дворянина по отношению к государству.
В русском дворянстве кодификация дуэльного поведения была завершена к концу 18 века, но на протяжении всего 19 века осложнена рядом специфических черт. Первое из которых – это фактическая размытость личного пространства и физической неприкосновенности дворянина, второе – это столкновение «старого дворянства» и «нового», «выскочек», плебеев-фаворитов, чье дворянство сложилось в 18 веке. Это приводит к ряду специфических черт русской дуэли, которые, к сожалению, Рейфман не рассматривает: например, фигура женщины в русских дуэлях чаще всего служит всего лишь триггером, поводом, женщина используется для провокации давно желанной дуэли. То есть во Франции какие-нибудь «marchandes de modes» или актрисы служили постоянной причиной дуэли, в то время как для России куда более частой причиной была «политика» (дуэли декабристов и др.), женщина же служила поводом, запускающим ситуацию дуэли.

Ну, это-то все ладно. Самое интересное начинается тогда, когда Рейфман начинает критиковать и выстраивает свою концепцию. Она очень верно упрекает исследователей дуэли в идеализации самой дуэли и идеологии дуэлей. Тут особенно интересно, что Рейфман немного замахнулась на мета-исследование: широко известно, что «пушкинско-декабристская эпоха» пользовалась огромным интересом в России, исследования и простое любование этой «эпохой» оказали огромное влияние не только на научную, но и литературную и бытовые традиции. Ну и Лотман не избежал определенной скрытой «восторженности» перед такой важнейшей стратегией поведения, как дуэль. Идеализация, некоторое «одухотворение» дуэли не позволили предыдущим исследователям увидеть вторжение в русскую традицию дуэли откровенных «телесных практик».

Но вот трактовка фигуры бретера и вообще тактика бретерства у Рейфман, на мой взгляд, несколько грубовата. Бретер выступает как бы воплощением дуэльного кодекса или некой силой, принуждающей к дуэли, он кодифицирован как тот, кто постоянно определенной методикой напоминает дворянству о чести. Бретер – это апологетика дуэли. Причем Рейфман почти полностью откидывает контекст бретерства, почему-то берет бретера не в семиотическом, а куда более узком ценностном измерении. Бретер не существует только на дуэли или между дуэлями, дуэлянт, бретер – это определенный культурный код, определенная стереотипическая поза, выстраивающаяся в обществе – она целиком зависит от общества, от восхищенно-испуганных взглядов дам и перешептывания «московских старух». Говоря о трудностях работы с мемуарами, Рейфман останавливается на том, что свидетельства зачастую ложны или просто оперируют недостоверными слухами, но в ситуации бретера она почему-то не рассматривает такой важнейший аспект. Ведь бретер достаточно тщательно моделирует свое поведение, выстраивая его таким образом, чтобы быть «бретером», «опасным» еще до какой бы то ни было дуэли вообще, именно отсюда берутся слухи о дуэлях, которые зачастую создавали куда более значимую репутацию, чем дуэли как таковые, общеизвестные.
Почти то же самое можно наблюдать, когда Рейфман совершенно излишне берется анализировать тактику «отказа от дуэли», к которой обращался в своем творчестве Достоевский. Фактически у Достоевского она берет только ситуацию конфликтов, но рассматривает их почему-то не в контексте творчества Достоевского с его специфическим интересом к скандалу, унижению, истерике. Из-за этого выводы о дуэли в творчестве Достоевского не просто выглядят недоказанными, а и не воспринимаются как выводы, поскольку берут ряд ситуаций из его творчества и достаточно произвольно трактуются.

Интересно, что «лейблом» русской дуэли чаще всего оказывается условная картинка из «Евгения Онегина» (больше из оперы, чем из поэмы): фигуры Онегина и Ленского, поднятые пистолеты. В определенном смысле это верно, Онегин грубо нарушил правила, повел себя ни фига не «комильфотно». Но, помимо традиционных атрибутов дуэли вроде cartel, пистолетов, перчаток, в России еще всегда присутствовали ряд дополнительных (в Италии был кинжал наемного люмпена): кулак, плеть, палка-трость, а то и плевок. Хотя это и преувеличение.

А вот Пушкин — тот еще нахал — но вроде бы мордобою не допускал.

Очень мне нравится это время, особенно люблю плюхаться в болоте авторов второго-третьего разбора. Но вот, как-то раз (повествовательная интонация), натолкнулся на рассказы Брюсова – это было очень болезненное столкновение. Брюсова я ценю, конечно, он долго разгонялся и у него не так много первоклассных стихов, но то, что он «много сделал» для развития русского модернизма не вызывает у меня сомнения. До столкновения с рассказами, из художественной прозы я читал у Брюсова только исторические романы: «Алтарь победы» и «Огненный ангел» – и честно скажу, что это была те еще меледа, хотя бы потому что Анатоля Франса я уже читал, и даже он мне радости не доставил. Собственно, это касается большей части прозы Брюсова, стилистически он вроде бы близок к Франсу, но даже до казенно-красивого, стандартно-приподнятого слога со стандартными штампами не дотягивает: хотя есть у него что-то близкое к: «Il s’approchait doucement de la natte où elle reposait, et puis s’asseyait sur ses talons, les jambes repliées, le buste droit, dans l’attitude héréditaire de toute sa race» или «Bientôt ils découvrirent de toutes parts des femmes qui s’empressaient près des demeures ascétiques comme des abeilles autour des ruches». Ну не мог же Франс придумать не затасканного сравнения «comme des abeilles autour des ruches» — оно и по-русски было не первой свежести «как пчелы вокруг улья», вот и Брюсову в прозе это толком не удавалось.

Я далек от того, чтобы с хоть с какой то полнотой поговорить о всех рассказах Брюсова, так, некоторые:

«В зеркале»

Кстати, недурственно. Одна из любимейших тем романтизма в кубе, кубышка романтизма. Зеркала, отражения, двойники, правда, уже не 1846 год и у Брюсова нет юмора Достоевского. А так, неплохо, рассказ подан как некие вроде-дневниковые записки дамы, и пишет эта дама прилично, почти то, что в немецких учебниках называется «im hochromantischen Stile», и обязательно что-нибудь, где-нибудь «затрепещет» или будет «трепетать» — это уж как положено. Но автор тихонечко подводит нас к «жуткой» загадке в конце, которая, благодаря умелому нагнетанию макабра и напряженности, смотрится и органично, и интересно. Все добротно сделано, и к месту. Как литература, рассказ интересен исключительно тем, что его написал Брюсов, но вот как «жанровая литература» (вот что Фантлаб с людьми делает!), очень неплохо.

«Теперь, когда я проснулся…»

Опять про психопатов.

Хорошо, что был Эдгар По, тут без него нельзя, хотя и Гюисманс тут явно бродит, и отечественные декаденты первой поры – штучка вторичная донельзя, читаешь как четки перебираешь. Исследования границы яви и сна, погружение в «извращенное» сознание, сознание садиста, не какой-то домашний садизм с «сечением» Сологуба, а эдакий с мрачным шиком, «сладостный», «французский» садизм. Салонный оккультизм и спиритизм тех времен дает о себе знать: «Я прибегал ко всем известным мне приемам и средствам: искусственно нарушал кровообращение, гипнотизировал сам себя, пользовался и морфием, и гашишем, и всеми другими усыпляющими ядами, но они мне давали только их собственные чары. После возбуждения, вызванного демоном индийского мака, наступало сладостное изнеможение, бессильная зыбь сонной ладьи на неизмеримом океане, рождающем из своих волн все новые видения,- но эти образы не повиновались моим заклятиям» — шлеп, да шлеп, костяшками; а ведь даже Сологуб «мелкого беса» уже написал. Очень тяжеловесно, сон овладевает – нет, не читателем, а героем рассказа. В общем фантазии «порочные», «влекущие», но «губительные». Есть и растерзанный труп – автор считает его трупом персонажа, но это растерзанное тело Эдгара По.

«В подземной тюрьме»

Прям по шутке Эко «naturalmente, un manoscritto»: ага, конечно же, рукопись.

А вот это, если честно, вообще жалкое чтиво. Фантазии гимназиста, такого банального нервного, фантазирующего, с кокардой на фуражке и Анатолем Францем под подушкой, тайком таскающего кое-какие не вполне пристойные романы из библиотеки папочки (чин шестого класса, прокуренные баки и Владимир на груди). В декоративные исторические реалии вписана «трагическая» история, «соединение несоединимого», контраст на контрасте и другие страсти. Османы захватывают Отранто, «гордая красавица» Джулия в гарем не идет, предпочтя «смрадную» подземную тюрьму, где ее ждут куда более захватывающие приключения. Насилие, немного клубнички (но и она весьма «hochromantischen»), и предсказуемый сюжетный финт в конце, все. Не рекомендую даже открывать.

«Обручение Даши. Повесть из жизни 60-х годов»

Я читал этот рассказ после потока «фантастических» и немного одурел от реализма, Брюсов-реалист, это интересно. И даже более того, Брюсов основывает историю на записках отца, на реалиях семьи своего деда. Главный герой Кузьма (во многих смыслах Кузьма, фалалей), купеческий сын, но сам он стремится из «темного царства» Тит Титычей к свету, есть у него и проводник – некий Аркадий, из энтих, с идеями, «новых людей». Кузьма всячески стремится, пока не сталкивается с подлостью «новых», пока Аркадий не хочет воспользоваться «по-новому» сестрой Кузьмы – Дашей. В общем, купеческому сыну приоткрывается, что «новые ценности» всячески «эмансипирующие человека от всего отжившего», на самом деле просто модное поветрие и прикрытие для старых добрых гнусностей (о, на самом-то деле вечно актуальный рассказец). Для начала, стоит сказать, что Брюсов далеко не Лесков и высмеивать/критиковать «нигилистов» путем не умеет. Текст получился весьма гладкий и ладный, но не более того. Можно взять в пример самые интересные эпизоды, дневниковые записи Кузьмы: интересно, характерно, но не более чем нужно, типические черты, типическая речь, но и совершенно не специфическая, обычная, вот и его батюшка, купец и речь у него купеческая, типическая, но совершенно без соли и перцу. А посему, не очень плохо, но пресновато.

«Последние страницы из дневника женщины»

Совершенно безнравственный рассказ, номер подвергся аресту и все такое – скандально, про «клубничку», убийство, народу нравится! Типическая-типическая «современная женщина» пишет дневник, а в этом дневнике раскрывается такое – разврат, страсть, противостояние мужчины и женщины, лесбийская страсть, преступление, все пороки современности и прочие радости. Невероятная дешевка, растянутый пошлейший романс с попытками впихнуть «психологию». Страсти такие сильные, что аж сдувают, имена все роковые (Модест), а позы все классицистские: «Я убью себя!», «Я убью тебя!». Скучно, барин.

«Республика Южного креста»

Ну тут уж Брюсов почти фантаст, конец цивилизации, социальное безумие, интересная придумка. На Южном полюсе возникает эдакая полу-утопическая республика, и все у нее идет хорошо, пока не становится очень плохо. Люди начинают заражаться некой болезнью, «противоречием» (тут что-то очень символическое, или см. «Бес противоречия» Эдгара По, а то и просто интересная болезнь), их поступки теряют осмысленность, они все делают словно наоборот: «Заболевший вместо "да" говорит "нет"; желая сказать ласковые слова, осыпает собеседника бранью и т. д.», а потом и вовсе с глузду двигаются. Брюсов более или менее интересно описывает хаос и «разложение» социума, кавардак и попытки немногих всему этому противостоять. Ну такой, «декадентский» анализ модных идей о конце цивилизации. Как цивилизация кончится, что начнется: «Для женщин единственным законом стала жажда наслаждений. Самые скромные матери семейства вели себя как проститутки, по доброй воле переходя из рук в руки и говоря непристойным языком домов терпимости. Девушки бегали по улицам, вызывая, кто желает воспользоваться их невинностью, уводили своего избранника в ближайшую дверь и отдавались ему на неизвестно чьей постели», вот это для меня отдает какими-то средневековыми представлениями и апокалипсисами, «скотское сладострастие» — вот это вот все. Но если закрыть на это глаза, то довольно занимательно, даже, я бы сказал, ново и интересно. Написано блекло, какие-то публицистические интонации интересны, но не развиты.

Вот и хватит. Попытался охватить все виды рассказов Брюсова, насколько мне это было интересно. Если резюмировать – это ужасно. Первое, что бросается в глаза – полная вторичность его рассказов, и если в поэзии он рано или поздно ее преодолел, переработал все, что дали ему французы, то в прозе ему это не удалось. Возможно, проза для него была отработкой и обработкой определенных тем, неким вспомогательным механизмом, нужным для его поэзии и переводов, но сама по себе никакой ценности не представляет. На мой взгляд.

Побрехав на перевод:

Сразу скажу, что, поскольку теоретических воззрений Норы Галь на перевод я не разделяю, она для меня авторитетом не является, и чуть ли не наоборот – ее похвалы вызывают подозрения. Но ее определенные одобрительные реплики весьма показательны: перевод Е. Калашниковой передает «образ» и «дух» подлинника. Все правильно, на кой кому нужен текст-источник, его ведь фиг переведешь еще, а вот «дух», «настроение» – запросто. Калашникова поэтизирует отдельные места, где Фицджеральд едва ли не «натуралистичен», меняет активный залог на пассивный, выдумывает детали, которых в оригинале не сыщешь – ну, в общем, «дух» переводит. Но больше всего мне понравились следующие находки переводчика:

«she was another tall rich American girl, promenading insouciantly upon the national prosperity»

Фицджеральд

«еще одна стройная богатая американка, беспечно пожинающая плоды национального просперити»

Калашникова

Такое интересное, легкое и ловкое сочетание Фицджеральда («promenading insouciantly upon the national prosperity») переводчица передает набившим оскомину штампом (и этот пример лишь один из многих). Ну и, само собой, слово «prosperity» на русский лучше всего перевести как «просперити».

«then the closer-knit European vitality would fight through»

Фицджеральд

«потом скажется более крутой европейский замес»

Калашникова

Думается мне, что с таким подходом госпожа Калашникова коли бы наткнулась на слово «spleen», перевела бы его как «все обрыдло» – и была бы права, «дух» ведь передан! Ну и бог с ним, с этим переводом, в конечном счете, он не катастрофичен и для ознакомления с текстом сгодится.

Собственно о «Tender is the Night»:

Отлепив яркие ярлычки вроде «женский роман», «роман о потерянном поколении», попробую поболтать о самом романе. Выбор основных персонажей – откровенно модный и тенденциозный, само собой, надо ведь схватить «веяния эпохи», как же мы без них. Взять в 1934 году героя-психоаналитика (Дик его зовут, и лучше оставить психоаналитические ассоциации, связанные с этим именем), настолько же банально и пошло, как в 2000 году героя-рекламщика. Но Фицджеральд пошел дальше: жена главного героя (Николь), конечно же, с остро проявленным «комплексом Электры». И я бы сказал, что психологические подробности прописаны плохо, но весь прикол в том, что они вообще не прописаны: в юности с Николь, от чрезмерной любви, переспал собственный отец, и она начала переживать какую-то там паранойю по отношению к мужчинам, а потом и вовсе сошла с ума. Ну и безумие ее так и описано – очень условно и поэтично. Фицджеральд идет на еще более грубый ход, используя фрейдистский мотив «ускользающего отца»: отец-развратник умирает, он при смерти, вот-вот умрет, но как только к нему стремится дочь – он живчиком встает и линяет, растворяется в пейзаже с концами. Весьма топорно. Ох уж этот психоанализ: «the world’s rarest work» (как это перевела Калашникова, лучше уж не вспоминать).

Фицджеральд поступает манером старого доброго литературного дельца: он не создает сложный художественный мир, в котором детали «сами» прорисовывают персонажей, психологические подробности и взаимоотношения, он просто упорно убеждает читателя повторами. Но не убедил он меня, что Дик Дайвер офигенно обаятелен, это много раз повторено, и дамочки к нему слетаются (повторено), ну а где это показано? Где его остроумие и «светскость»? Чем так «подавляет» («weighted down») Эйб Нортон? Только тем, что автор постоянно повторяет, что Эйб «подавляет». Сколько раз Толстому нужно было сказать, что Болконский самолюбивый и храбрый малый, да какая разница, если весь роман, тщательно выстроенный художественный мир, сам это прорисовывает точно и многогранно.

Американские горки (в США именуемые «русскими») фицджеральдовского стиля забавляют, но не радуют. Уж больно он бывает неприхотлив и неразборчив в выборе слова. Блестящее сравнение, тонко прописанная деталь, схваченный полутон, а потом заезженный эпитет, штамп или самая простая сентиментальность.

Ну вот как интересно он передает «светский салон»:

«and they functioned on this set as cautiously, as precisely, as does a human hand picking up jagged broken glass. Neither individually nor as a crowd could they be said to dominate the environment, as one comes to dominate a work of art he may possess, no matter how esoteric, no one knew what this room meant because it was evolving into something else, becoming everything a room was not; to exist in it was as difficult as walking on a highly polished moving stairway, and no one could succeed at all save with the aforementioned qualities of a hand moving among broken glass — which qualities limited and defined the majority of those present»

«Светскость» как умение постановочно двигаться и собирать осколки. А следующий абзац – и сразу же неизбежное (для журналиста, но не писателя) «dissipating» (допустим, «транжирить») в характеристике богачей.

Чуть только Фицджеральд сводит поближе каких-нибудь «голубков», начинается сентиментализм весьма не первого сорта:

«They were still in the happier stage of love. They were full of brave illusions about each other, tremendous illusions, so that the communion of self with self seemed to be on a plane where no other human relations mattered. They both seemed to have arrived there with an extraordinary innocence as though a series of pure accidents had driven them together, so many accidents that at last they were forced to conclude that they were for each other».

Для начала, совершенно не ясно, какие такие «accidents» сводят Дика и Розмари, откуда он их взял? И, самое главное, человек, это написавший, еще хихикал над Луизой Олкотт, да вот это кокетливое уточнение, «tremendous illusions» – этакие штуки она как раз обожала.

Положа лапу на сердце – не так уж все и плохо. Очень интересное решение, что почти всю первую часть, чету Дайверов, нам показывают с точки зрения голливудской «влюбленной» дурехи, но даже и тут Фицджеральду не удалось выстроить все аккуратней, «авторский голос» с его убеждающими повторами гудит, не переставая. На мой взгляд, «Ночь нежна» — довольно средний роман, в том смысле, что при определенных достоинствах, недостатки все равно никуда не деваются, не растворяются в «общей картине», а упорно все портят. В общем – очень так себе.

[позевывая и роняя слюну, уползаю в конуру — стойка оказалась зряшной]

Предполагается, что это мемуары композитора, «культурного деятеля» (и кто знает, что это значит?) и двоюродного брата «того самого» Набокова. Я вот не уверен, что солидное слово «мемуары» подходит к этому сборнику забавных историй, откровенных анекдотов и поверхностных наблюдений, что, впрочем, и сам автор предполагал. Но, в любом случае, это «воспоминания» – и они очаровывают своей легкостью, поверхностностью и очевидностью.

Люблю я мемуары: уютно устраиваешься и заведомо знаешь, что сейчас тебе будут лгать – конечно, так говорить «нехорошо», надо бы говорить «излагать субъективную точку зрения». На мой взгляд, воспоминания — это форма мифологизации (или телеологизации, что в данном случае почти одно и тоже) прошлого, и сажусь я за них как за ложь (или как за беллетристику), которая при проверке может вдруг и оказаться правдой. В общем: «Есть, точно, на свете много таких вещей, которые имеют уже такое свойство: если на них взглянет одна дама, они выйдут совершенно белые, а взглянет другая, выйдут красные, красные, как брусника». В этом все эти «рабы Мнемозины», в общем-то, одинаковы, что Шатобриан, что Тучкова-Огарева, что вот Набоков – за это я и люблю воспоминания.

Николай Набоков рассказывает истории достаточно бессюжетно, отрывочно. Но весьма забавным и понравившимся мне способом. Не знаю уж, какой он был в реальности, но в этих воспоминаниях он предстает этаким бонвиваном, легконогим светским хлыщем, неглупым и не без вкуса. Стилем он мне напомнил легкие романы или переписки французов 18 века – касается до всего слегка, то даст сочную подробность или деталь, то выкопает древний анекдот и выдаст его за реальное происшествие, но все это, хвала богу, без впадений в «благочестивые размышления» и без салонной философии.

Конечно же, дворянское детство и романтика дворянских усадеб – все это очень мило описано много раз и НН вносит свою лепту, разбавляя изредка рассуждениями о музыке. С потрясающей непосредственностью он разбалтывает интимные тайны своей семьи, вплоть до сомнений в собственном происхождении. Описывает праздники, старосветские забавы и традиции. Все это очень sweet and fancy, и всем знакомо по русской литературе, воспоминаниям или, в худшем случае, фильмам. Интересно, что в исполнении НН вся эта жизнь почти напрочь лишена психологизма, или этот аспект ему просто не интересен. Он даже пытается коснуться социального аспекта, но у меня сложилось впечатление, что с теми людьми, которые обеспечивали дворянское благополучие НН знаком даже не по Бунину или Горькому, а по раннему Толстому. На фоне детских радостей и общего благополучия, его замечательный отчим и достойный человек бьет по лицу какого-то проштрафившегося «мужика», а контраста все равно не выходит, даже этот мордобой какой-то «sweet and fancy». В общем, «Утро после бала» у НН не вышло.

А лучшие, даже какие-то поэтические, строки «Багажа» посвящены, конечно же, багажу. Мемуарист с теплотой вспоминает всякие баулы-портпледы, шляпные коробочки и кофры. Особое внимание уделено несессеру и его содержимому. Вот это уже легендарная тема русских эмигрантов «хорошего достатка» – драгоценности из несессера (или еще откуда) «истаивают» во время жизни в изгнании, обеспечивая достойную жизнь, и роскошь прошлого становится насущным хлебом настоящего.

Но мемуары людей вроде НН, которые «всех видели», «всюду побывали», конечно, в первую голову интересуют всех портретами всяких celebrities, легендарных личностей и прочих этаких. И, на мой взгляд, эта часть скучновата. Какие-то они все у Набокова одинаковые, в том смысле, что стандартные, полностью соответствующие своему образу и стереотипу, словно модный американский фильм смотришь. Даже вот о жизни Стравинского я ничего не знал, но у НН он не получился – ну «гений» типа и «гений».

Семья «того самого» Набокова описана достаточно подробно, но у меня сложилось впечатление, что НН их всех даже побаивается и они ему не понятны. Ладно там В.Д. Набоков (отец) – этот и музыку любит, с ним можно поговорить о Чайковском, а сам В.В. какой-то совсем – все читает и подшучивает, все знает, но о музыке с ним не поговоришь, да и вообще сноб.

Особенно характерен анекдот про Есенина и Асейдору Дункан. Все очень узнаваемо, предельно обще и стереотипно. Ну кто не знал, что у «дивы», мягко говоря, дрянные манеры, да и вкус не лучше? Ну и Есенин с картинки из школьного учебника: «веснушчатый крестьянский парень» в твиде, «с налитыми кровью глазами», которые «вперяет» в людей. Приглашает растерянного Набокова: «Мы идем в ночной клуб педерастов. Мне сказали, что он здесь где-то поблизости. Они там прямо на сцене в чем мать родила занимаются этим делом, интересно взглянуть. Составьте компанию нам с Дунканшей», «Старая сука сейчас малость припудрится и двинем». В клубе Есенин громко заявляет: «Набоков, нам с Вами лучше не отрывать зад от стула», «Мейерхольд уверял, будто они у всех на виду поимеют друг друга». Все по образу, практически без деталей, все предельно знакомо. Да и граф Кеслер, Дягилев, Уистен Оден – они именно «анекдотические», привычные и стереотипичные. Как собственно и любимая многими «атмосфера декаданса» между двумя войнами описана предельно очевидно, и появляется даже неизбежная молоденькая «любительница искусств и гениев» весьма легкого поведения.

В целом, мне понравилось – легко, непосредственно, и даже наивно, весьма старомодно. Все эта очевидность и «знакомость» очень расслабляет. А может я просто соскучился по «бонвиванистому» чтению, погрузившись в литературу века двадцатого.

Будучи давеча спрошенным, какую музыку я предпочитаю, я понял, что на самом деле уже недели полторы слушаю, как музыку, «Горе от ума» в исполнении господина Александра Клюквина. Не имею чести знать ничего об этом господине – артист ли он народный, иль простой скучающий джентльмен, решивший в часы скуки порадовать себя и других и записавший эту аудиокнигу – мне все равно. Легко уступчивую девушку поблагодарить за «дарованное высшее блаженство», а как поблагодарить человека за удовольствие не менее острое, но куда более сложное? Когда-то я досаждал окружающим, беспрестанно напевая (жуткие звуки) куски из La donna è mobile, теперь вот «напеваю» «Горе от ума» Клюквина – эффект тот же.

Грибоед был крут (это намек для чрезмерно грамотных, какую, собственно, трактовку личности Грибоеда я предпочитаю – намек двойной). И немного обижен на уровне мифологии русской литературы, поскольку, говоря Александр Сергеевич, все вспоминают другого, ну того самого. А о «Горе от ума» сказать мне вообще нечего – захлебываюсь от восторга. Правда, меня расстраивает его раздерганность на цитаты – в таком случае произведение как бы утрачивает само себя как целокупность, но, с другой стороны, французские корни «комедии в стихах» афористичность подразумевают. Ну ладно, пусть отдельные афоризмы так и будут «dull ease of the mind», я слишком люблю всю эту целокупность.

Клюквин читает блестяще. И все банальности тут подойдут: он и «оживляет» стершиеся от постоянного употребления дураками фразы, и наполняет их «новыми смыслами», и бла-бла-бла. Но, самое приятное, что он просто читает текст, а не перебегает от одного афоризма к другому, не выделяет «сильные места». Его исполнение женских ролей не натужно, не сюсюкающе, со вкусом, на мой взгляд. Хорошо, что есть и небольшие прыщики – на кой нам идеал? Вот, например, слуга объявляет Чацкого: «К вам Александр Андреич Чацкий» – Клюквин зачем-то эмфазирует это приподнятым голосом, как будто слуга офигеть как рад Чацкому (напомню, что Чацкий вообще никому незачем не сдался во всей комедии).

Ну, вот и все, в общем-то. Я бы хотел порекомендовать «Горе от ума» в исполнении Клюквина, но, конечно, не всем. Все-таки текст чрезвычайно сложный, с массой отсылок и намеков, с многослойным цитированием, с деконструкцией определенных стереотипов того времени – это шутка, господа, прикалываюсь вот над «традицией» пугаться: «ой, как сложно», «ой, сколько аллюзий», «опупеть, сколько постмодернизму напихал автор» (и да, я хорошо понимаю неуместность моего прикола). Слушайте господа, это не «классика», это живая комедия в стихах, и Клюквину удалось это показать.

(Уезжает.)